Неточные совпадения
Но ничего не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели,
в которых кашу варили,
сгорели вместе с кашею. А рознь да галденье пошли пуще прежнего: опять стали взаимно друг у друга земли разорять, жен
в плен
уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе князя.
— A propos о деревне, — прибавил он, —
в будущем месяце дело ваше кончится, и
в апреле вы можете ехать
в свое имение. Оно невелико, но местоположение — чудо! Вы будете довольны. Какой дом! Сад! Там есть один павильон, на
горе: вы его полюбите. Вид на реку… вы не помните, вы пяти лет были, когда папа выехал оттуда и
увез вас.
Разумеется, тотчас после «
Горе от ума» Татьяна Павловна
увезла меня домой: «Не танцевать же тебе оставаться, через тебя только я сама не остаюсь», — шипели вы мне, Татьяна Павловна, всю дорогу
в карете.
По всем признакам видно было, что
горы кончаются. Они отодвинулись куда-то
в сторону, и на место их выступили широкие и пологие увалы, покрытые кустарниковой порослью. Дуб и липа дровяного характера с отмерзшими вершинами растут здесь кое-где группами и
в одиночку. Около самой реки — частые насаждения ивы, ольхи и черемухи. Наша тропа стала принимать влево,
в горы, и
увела нас от реки километра на четыре.
Изредка отпускал он меня с Сенатором
в французский театр, это было для меня высшее наслаждение; я страстно любил представления, но и это удовольствие приносило мне столько же
горя, сколько радости. Сенатор приезжал со мною
в полпиесы и, вечно куда-нибудь званный,
увозил меня прежде конца. Театр был у Арбатских ворот,
в доме Апраксина, мы жили
в Старой Конюшенной, то есть очень близко, но отец мой строго запретил возвращаться без Сенатора.
— Нельзя тебе знать! — ответила она угрюмо, но все-таки рассказала кратко: был у этой женщины муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал жену начальнику своему, а тот ее
увез куда-то, и два года она дома не жила. А когда воротилась — дети ее, мальчик и девочка, померли уже, муж — проиграл казенные деньги и сидел
в тюрьме. И вот с
горя женщина начала пить, гулять, буянить. Каждый праздник к вечеру ее забирает полиция…
Из Кельна Егор Егорыч вознамерился проехать с Сусанной Николаевной по Рейну до Майнца, ожидая на этом пути видеть, как Сусанна Николаевна станет любоваться видами поэтической реки Германии; но недуги Егора Егорыча лишили его этого удовольствия, потому что, как только мои путники вошли на пароход, то на них подул такой холодный ветер, что Антип Ильич поспешил немедленно же
увести своего господина
в каюту; Сусанна же Николаевна осталась на палубе, где к ней обратился с разговором болтливейший из болтливейших эльзасцев и начал ей по-французски объяснять, что виднеющиеся местами замки на
горах называются разбойничьими гнездами, потому что
в них прежде жили бароны и грабили проезжавшие по Рейну суда, и что
в их даже пароход скоро выстрелят, — и действительно на одном повороте Рейна раздался выстрел.
— Становись
в стремя,
в горы увезу, мамочка! — вдруг крикнул он, как бы разгоняя дурные мысли и джигитуя между девок. Он нагнулся к Марьяне. — Поцелую, уж так поцелую, что ну!
Заключили мир, войска
уводили в глубь России, но только 3 сентября 1878 года я получил отставку, так как был
в «охотниках» и нас держали под ружьем, потому что башибузуки наводняли
горы и приходилось воевать с ними
в одиночку
в горных лесных трущобах, ползая по скалам, вися над пропастями.
Увез с собой
в Харьков, определил к Дюкову — и вот
Горев.
— Эхва!
Увели… ну, а где ж он сам-ат?
В кабачище, чай, косуху рвет с
горя?..
Юлия. Нет, тетенька, я
в народе не люблю: я издали смотрела;
в другом приделе стояла. И какой случай! Вижу я, входит девушка, становится поодаль,
в лице ни кровинки, глаза
горят, уставилась на жениха-то, вся дрожит, точно помешанная. Потом, гляжу, стала она креститься, а слезы
в три ручья так и полились. Жалко мне ее стало, подошла я к ней, чтобы разговорить, да
увести поскорее. И сама-то плачу.
В первое же лето своего пребывания
в приюте неожиданное
горе поразило Дуню. Приехала мать Дорушки и
увезла девочку на летние месяцы «на дачу».
— Скорее бы прошли эти скучные дни… — шептала Нина. — Весной за мной приедет папа и
увезет меня на Кавказ… Целое лето я буду отдыхать, ездить верхом, гулять по
горам… — восторженно говорила она, и я видела, как разгорались
в темноте ее черные глазки, казавшиеся огромными на матово-бледном лице.
А успехи японцев шли за успехами. Один за другим выбывали из строя наши броненосцы,
в Корее японцы продвигались все дальше. Уехали на Дальний Восток Макаров и Куропаткин,
увозя с собою
горы поднесенных икон. Куропаткин сказал свое знаменитое: «терпение, терпение и терпение»…
В конце марта погиб с «Петропавловском» слепо-храбрый Макаров, ловко пойманный на удочку адмиралом Того. Японцы перешли через реку Ялу. Как гром, прокатилось известие об их высадке
в Бицзыво. Порт-Артур был отрезан.
Его именно
увезли, почти
в бессознательном состоянии от постигшего его
горя.
Раскольников некрепко уберегали не
в одной конторе, а они преблагополучно бежали и из контор монастырских, — так, например, сряду же «раскольщицкий черней, Герасим», который прислан из святейшего синода конторы
в контору ставропигиального Новоспасского монастыря, бежал из конторы этого монастыря, 50 лет. Но это еще благополучие, что он никого с собою не
увел, а то случалось и такое
горе.
В первую минуту я не узнал его, но как только он заговорил, я тотчас же вспомнил работящего, хорошего мужика, который, как часто бывает, как бы на подбор, подпадал под одно несчастье после другого: то лошадей двух
увели, то
сгорел, то жена померла. Не узнал я его
в первую минуту потому, что, давно не видав его, помнил Прокофия красно-рыжим и среднего роста человеком, теперь же он был не рыжий, а седой и совсем маленький.
Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда негодное оружие пьяному сброду, то поднимал образà, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие
в Москве, то на 136 подводах
увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял
в городе г-жу Обер-Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и
увезти в ссылку старого почтенного почт-директора Ключарева; то сбирал народ на Три
Горы, чтобы драться с французами, то, чтоб отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека, и сам уезжал
в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал
в альбомы по-французски стихи о своем участии
в этом деле, [Je suis né Tartare. Je voulus être Romain. Les Français m’appelèrent barbare. Les Russes — Georges Dandin.